Сочинение на тему Жизнь и бессмертие — одно. (Вечные темы в лирике Б.Л.Пастернака.) »

Вот оно, высшее христианство, — даже на распятии понять, что твои палачи — это тоже жертвы, — писал Е.Евтушенко в обширной статье о Пастернаке. Пастернак оказался избранником истории, поставив историю любви выше истории как таковой. Мученикам догмата это показалось контрреволюцией. Им, привыкшим к теории и практике превращения людей лишь в винтики государственной машины, не могла не быть опасно чужда, как разрушительная ересь, апология не государства, а человеческой души. Им не хватило терпимости, драгоценного умения понять, что первоначальные идеалы социализма и заключались в том, что они ставили интересы человека выше интересов государства как машины. Иначе история будет развиваться по Оруэллу. История как таковая справедлива только тогда, когда она не разрушает истории любви. Ахматова писала о Пастернаке так Он награжден каким-то вечным детством, той щедростью и зоркостью светил, и вся земля была его наследством, а он ее со всеми разделил. Великий художник только так и приходит в мир — наследником всего мира, его природы, его истории, его культуры. Но истинное величие состоит не только в том, чтобы унаследовать, а в том, чтобы разделить со гзсэми. Иначе самый высокообразованный человек превращается в бальзаковского Гобсека, пряча сокровища своих знаний от других. Для образованной посредственности обладание знаниями, которые он засекречивает внутри себя, — это наслаждение. Для гения обладание знаниями, которые он еще не разделил с другими, — мучение. Вдохновение дилетантов — это танцевальная эйфория кузнечиков. Вдохновение гения — это страдальческий труд родов музыки внутри самих себя, подвиг отдирания плоти от плоти своего опыта, ставшего не только твоей душой, но и телом внутри твоего тела. Пастернак часто сравнивал поэзию с губкой, которая всасывает жизнь лишь для того, чтобы быть выжатой, как он выразился, во здравие жадной бумаги. Пастернак писал о роли поэта совсем по-другому Быть знаменитым — некрасиво, Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье, Со мною люди без имен, деревья, дети, до¬моседы. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа. Тем не менее Пастернак, воспевающий подвиг незамечен¬ное™, стал в мире, пожалуй, самым знаменитым русским по¬этом двадцатого века, превзойдя этим даже Маяковского. По¬чему же так случилось Вся эта апология скромности не была далеко рассчитанной калькуляцией Пастернака, с тем чтобы самоуничижением, которое паче гордости, в конце концов вы¬жать из человечества умиленное признание. Гениям не до скромности — они слишком заняты делами поважнее. Пастер¬нак всегда знал себе цену как мастеру, но его больше интере¬совало само мастерство, чем массовые аплодисменты мастер¬ству. Нобелевский комитет соизволил заметить Пастернака только в моме,нт разгоравшегося политического скандала, а ведь он заслуживал самой высокой премии за поэзию еще в тридцатых годах. Доктор Живаго — вовсе не лучшее из того, что было написано Пастернаком. Стремление поэта проникнуть в суть вещей, в сущность человеческих отношений велико. Во всем мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте. До сущности протекших дней, До их причины, До оснований, до корней, До сердцевины. Даже эротику Пастернак поднимал на уровень религиозно¬го поклонения, на уровень великого языческого фатума На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья. Пусть ветер, по таволге веющий, Ту капельку мучит и плющит. Цела, не дробится, их две еще, Целующихся и пьющих. Произошло нечто парадоксальное. Пастернак, никогда не участвовавший ни в какой политической борьбе, оказался не¬ожиданно для себя в самом ее центре. Впрочем, неожиданно ли Он сам многое предугадывал, даже самопредлагался, вы¬зывая на себя пулю охотника от имени птицы и прося его Бей меня влёт] Он сам предсказал Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба\' Но, пожалуй, самым пророческим был моно¬лог лейтенанта Шмидта из одноименной поэмы ...Наверно, вы не дрогнете, Сметая человека. Что ж, мученики догмата, Вы тоже — жертвы века. Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью. Вот оно, высшее христианство, — даже на распятии по¬нять, что твои палачи — это тоже жертвы.