Сочинение на тему Новаторство Гавриила Державина в истории русской поэзии»

В 1779 году читатели журнала «Санкт-Петербургский вестник» увидели в номере стихи неизвестного поэта. Стихи были напечатаны без подписи, назывались они \"На смерть князя Мещерского\", а начинались так: Глагол времен! Металла звон! Твой странный глас меня смущает, Зовет меня, зовет твой стон, Зовет - и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет И дни мои, как злак, сечет… Теперь трудно даже представить, какое впечатление могли произвести эти строки в свое время. До того русские поэты только рассуждали в стихах о смерти, старости и разных нравоучительных предметах в свяхи с этим. Стихотворение неизвестного поэта было написано так, будто он наяву видит Смерть: в нем звучал настоящий погребальный звон! Оды - а это была ода - посвящались обычно царствующим особам или очень важным сановникам. Мещерский был князь и богач, но не в самых больших чинах и мало кому известен. Одописцу полагалось прятать свою личность от читателей, как будто его устами говорит сама истина. Неизвестный же словно примерял на себя все, о чем писал: Как сон, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость… Автора звали Гаврила Романович Державин. Было ему уже тридцать шесть лет - возраст по тем временам весьма зрелый, и повидал он в жизни немало. Родом Державин был из бедных дворян, высшего образования не имел, начал службу простым солдатом (и поздно вышел в офицеры), в молодости жил буйно. Ревностно служил: при подавлении Пугачевского бунта пытался лично поймать Пугачева, сам чуть не попал ему в руки, стал первым вестником о пленении бунтовщика. Но затем начался длинный ряд труднообъяснимых служебных неприятностей, закончившийся переходом из военной службы в штатскую с обидным отзывом о «неспособности». Дальше дела Державина пошли на поправку: поселившись в Петербурге, он женился (на редкость счастливо) и устроился на неплохую должность в Сенате. Тогда же (во второй половине 70-х годов) начал созревать и поэтический талант Державина, хотя стихи он писал с юности. Его друзьями в то время и на все жизнь стали молодые поэты Василий Капнист, Николай Львов и Иван Хемницер; знакомство с ними позволило Державину восполнить недостаток образования, исправить многие шероховатости стиля и стихосложения. Ода «На смерть князя Мещерского» знаменовала рождение нового поэта. Настоящая слава, впрочем, пришла к Державину четыре года спустя, в 1783 году, когда Екатерина II прочла его «Оду к премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице» (или просто «Фелицу»). Она ничем не напоминала оду «Насмерть Мещерского», но была еще совершеннее. Незадолго перед тем Екатерина в одной нравоучительной сказке вывела под именем царевны Фелицы себя. К царевне Фелице, а не к императрице и обращается поэт: Едина ты лишь не обидишь, Не оскорбляешь никого, Дурачествы сквозь пальцы видишь, Лишь зла не терпишь одного; Проступки снисхожденьем правишь, Как волк овец, людей не давишь, Ты знаешь прямо цену их. Самые высокие похвалы высказаны запросто, обычным разговорным языком. Себя же автор изображает как «ленивого мурзу». В этих насмешливых строфах читатели различали весьма едкие намеки на самых сильных вельмож: То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом, То вдруг, прельщая взглядом, Скачу к портному по кафтан. Так описан всемогущий любимец Екатерины - князь Потемкин. По правилам литературного (и не только литературного) этикета все это было немыслимо. Сам Державин боялся своей дерзости, но ода императрице понравилась. Автор сразу стал знаменитым поэтом и попал в милость при дворе (нажив себе, как водится, и врагов). Поэтическая слава с тех пор сопровождала Державина неотлучно, вражда многих сильных людей - тоже, а милости и немилости, награды и отставки в его жизни чередовались. Служба для него была не менее важна, чем поэзия, а нравом Державин был, по собственным словам, «горяч и в правде черт»: ссорился даже с царями. Окончательно он ушел на покой в 1803 году с поста министра юстиции; отправляя его в отставку, император Александр I сказал: «Ты слишком ревностно служишь». И этот-то ревностный служака перевернул все здание поэзии русского классицизма. Сами предметы в поэзии Державина соотносятся друг с другом точно так же, как это было и до него. Надо всем стоит Бог. Державин дерзнул и Ему посвятить оду, из всех своих од едва ли не самую вдохновенную. На земле выше всего государство, во главе которого должен стоять мудрый царь, окруженный вельможами - «здравными членами тела» (ода «Вельможа»), создающий законы и следящий за их неукоснительным соблюдением. Для обычного же человека лучше всего «умеренность», включающая в себя и верную службу царю, и отдых в невинных развлечениях: Ешь, пей и веселись, сосед! Веселье то лишь непорочно, Раскаянья за коим нет. Впрочем, поэт твердо стоял на том, что служить надо не личности царя, а благим законам: для их соблюдения и нужна сама царская власть. Это не было совершенно ново, но довольно смело, особенно для придворного. Одним словом, в мире Державина добро есть добро, зло есть зло, а если бунтовщики потрясают основы мира -это тоже зло, с которым государства обязаны бороться. Революцию Державин ненавидел. «Вам предоставлено судьбами решить спор ада с небесами», - писал он, обращаясь к солдатам Суворова, воевавшим с революционными французами. Когда же Суворов умер, поэт сокрушался: «С кем мы пойдем войной на Гиену?» Поэзия, по мнению Державина, имеет прямое назначение. Сей дар богов лишь к чести И к поученью их путей Быть должен обращен, не к лести И тленной похвале людей,- наставляет Фелица «мурзу-стихотворца. Сам же Державин свою главную заслугу видит в том, что он «истину царям с улыбкой говорил». Все ценности остаются незыблемыми - и только сам поэт ощущал в себе способность избирать точку зрения, глядеть на «высокий» предмет не только издали и снизу вверх, но вблизи и наравне, тут же с непринужденностью переходя к предмету «низкому», например: Да будет на земли и в небесах Его Единого во всем вседействугоща воля! Он видит глубину всю сердца моего, И строится моя Им доля. Дворовых между тем, крестьянских рой детей Сбирается ко мне не для какой науки, А взять по нескольку баранок, кренделей, Чтобы во мне не зрели буки. Без поэтической не нашла бы должного выражения и гражданская смелость: невозможно было бы «истину с улыбкой говорить,. Но как ни важно это обстоятельство, оно лишь часть того, что дала Державину его поэтическая свобода, которую сам он называл «пареньем». Оказалось, что мир в поэзии может быть показан зримо и ощутимо. «Радость обретения внешнего мира звучит в его стихах», - писал о Державине литературовед Г. А. Гуковский. Поэты русского классицизма, описывая природу, в десятках стихотворений не упоминали ни одного названия дерева или животного, ни одного звука, кроме пастушьих свирелей. У Державина любое крупное стихотворение непременно наполнено множеством наименований самых разных предметов и звуков. Прославились державинские описания обедов и пиров: \"шекснинска стерлядь золотая\", «там славный окорок вестфальской, там звенья рыбы астраханской», «сто смоль, янтарь - икра, и с голубым пером там щука пестрая - прекрасны!» Прочтя строфы, посвященные Кавказу, в оде \"На возвращение графа Зубова из Персии\" или Альпам в оде «На переход Альпийских гор», не скажешь, что поэт никогда не бывал в горах, а уж описание знакомого ему водопада Кивач в Карелии врезается в память сразу: Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми… Самые \"затертые\" аллегории Державин умел оживить и сделать зримыми. В оде «На смерть князя Мещерского» Смерть не просто является с косой, как ее обычно и представляют, а «точит лезвие косы». В другом стихотворении бог северного ветра Борей вызывает Зиму - и по его зову «идетседая чародейка, косматым машет рукавом».