Человек живет словами. Часть 5.

С другой стороны, образы праведников возникают у Лескова в ответ на потребность в идеале. Они порождены способностью искусства восполнять действительность, добавлять в нее недостающее, воплощать мечту. Этому служат воображение художника, его творческая фантазия. И в известной мере образы лесковских праведников — это художественная утопия. Не случайно эти образы заставляли сравнивать творчество писателя с «иконописью» (М.

Горький), а его самого называть «изографом». Иконописные лики прежде всего идеальны, сколько бы ни пытаться разглядеть в них реальный характер.

Лесков находит такое соотношение между реальным и идеальным, которое позволяет ему и не поступаться правдой и не отказываться от веры в лучшие возможности русской жизни. Его поиск практического воплощения идеала в действительности был тем благороднее и труднее, что сопровождался анализом и основывался на знании. Велик был соблазн увидеть в праведнике спасение и успокаивающий выход: раз есть эти рыцари добра, раз не оскудевает ими русская земля, то можно ни о чем не беспокоиться, на них положиться... Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Но Лесков не удовлетворился этой легкой надеждой, не отмахнулся от вопросов: что может человек в условиях реальности? Что значит этот островок-одиночка среди ее необозримых пространств? Можно ли все основывать на чуде праведнического служения?

Утопия включена у писателя в «драму жизни», воплощена в «коловратности» каждодневного существования. Сам праведник и в собственном характере и в судьбе их выражает. Все испытания выдержал солигаличский квартальный Рыжов, в том числе и проверку властью. «Великое обуздание» имел он своим потребностям. Прожил он до возраста патриарха — ста лет — и оставил «па себе память героическую и почти баснословную». Однако есть а повести раздумье, кто бы мог выйти из молодого Алексашки Рыжова: «мог бы выйти поэт вроде Бориса или Кольцова», но «из него вышел только замечательный чудак «Однодум»... Повествование демонстрирует «образцы» «его задохнувшейся в тесноте удивительной силы». Рукопись же его пророчеств издержана, вероятно, «при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен»... В истории встречи Ланского видна не только нравственная непреклонность героя, но и его зависимость от общепринятого. В фарсовом изображении скороспелого городничего в чужом мундире и с окрашенным задом не столько утверждение героя, сколько грустная, хотя и дружелюбная, ирония над ним. В характере Рыжова соединяются рассудок с предрассудком, в судьбе — нелепое и героическое. Чудачество — не форма лишь подачи образа праведника, но и условие бытия его в жизни. История Рыжова в состоянии опровергнуть мнение автора: «Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам». Замечательный человек Александр Афанасьевич Рыжов! Если бы по нему и «порядки»!..

Но от общественного состояния, от социальной системы зависят и другие подвижники, даже не связанные прямо с государственной службой. К самым драматическим страницам «Жити я одной бабы» относится рассказ о преследовании Крылушкина местными властями. Праведник не только не застрахован от притеснений в пределах полицейской системы, но и неминуемо вступает с ней в конфликт, хотя сам наиболее беззащитен перед ней. Не в состоянии он и защитить тех, кого опекает. Праведники попадают порой даже в более сложную зависимость от носителей зла, чем обычные люди. Об этом говорят взаимоотношения Голована с мужем Павлы, издевающимся над ним, помыкающим им.

Идеальные герои в мире Лескова, по словам писателя, служат «выражением праведности всего нашего умного и доброго народа». Голована народ «выделил» из себя как «избранника», нужного всем. И пусть есть противоречия в точке зрения «ограниченной народной наивности», все-таки если человек не жалеет «теплой крови Евоей за народушко», «изболясь за людей», неизбежно к нему «большое народное тяготение». Праведник — опора независимого от официальной идеологии мирского сознания, хранитель сокровенной этики простых людей. И своими «положительными типами» Лесков «как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством» (М. Горький).

А вместе с тем бодрая сила лесковского художества и в том, что оно дает не только идеальные образцы, но и их реальную подоплеку. Утопия праведничества возникает в творчестве писателя как продолжение его мысли о российских обстоятельствах. Его проповедь неотделима от лукавой или горькой усмешки, пафос поддержан иронией, мечтание соединяется с исследованием.

О чем бы ни шла речь на лесковских страницах, всегда она о русском человеке, об отпущенных ему возможностях, о поставленных ему пределах. Вопрос о национальном характере выходит у писателя на первый план. В этом он созвучен Гоголю, Гончарову, Островскому, тогда как Толстой и Достоевский — при всем их внимании к национальному бытию — рассматривали русского человека по преимуществу как представителя всего человечества. Лескова интересует в первую очередь то, в чем русская жизнь непохожа на уклады других наций. Он занимается испытанием национального характера, дает его продуманную «феноменологию». Для него бесспорно: «Россия имеет свои особенности, с которыми нельзя не считаться...»

Произведения писателя ведут по вехам его размышлений на важную тему. В рассказе «Бесстыдник» (ранняя редакция — 1877) стоит вопрос о том, каков русский человек и насколько зависит он от окружающих условий. Начавшись издалека, этот разговор как будто склоняется к простой истине: человека воспитывают обстоятельства, он целиком ими определяется... Между средой и поведением личности прямая зависимость... Но расхожая истина вдруг попадает на перекресток спора и претерпевает неожиданное и жутковатое превращение. А что же значит тогда сам человек? В параллель распространенному взгляду выдвигается цинический парадокс о широте русских людей, имеющих «от своей богатой натуры на все сообразную способность». Его высказывает «провиантщик», наживавшийся в Крымскую войну за счет погибавших в траншеях солдат и офицеров.

Но оценка автора не вызывает сомнений: это им рассказ назван недвусмысленно — «Бесстыдник»! Он с теми, кто «идеальничает». Лесков здесь, как и во многих произведениях позднего, творчества, выступает как беспощадный сатирик. Им и дается объяенение, откуда возникает «бесстыдство»: из неразвитости гражданского сознания, от ослабленности нравственного чувства, от официальной узаконенности и общепринятости произвола. По словам писателя, Крымская война явилась «вскрытием затяжного нарыва». В этом рассказе логическое предварение всех размышлений Лескова о национальном характере и приглашение к анализу, обсуждению...

Взгляды художника менялись, не застрахован он был от крайних мнений и ошибок, но направление «дискурса» о национальных особенностях в его творчестве определенно. Он безусловно расходится и с охранительной идеологией и со сторонниками консервативной националистической утопии. Хотя были попытки представить Лескова выразителем старой, исконной Руси, «бытописателем XVII века в XIX», он заявлял недвусмысленно и запальчиво о неприемлемости для него «пошлого пяченья назад «домой», т. е. в допетровскую дурость и кривду». Считая, что «с предковским;» преданиями связь» рассыпаться не должна, он тем не менее ясно отличает обоснованную память культуры от безоглядочной идеализации патриархального прошлого.

Показательно в этом отношении «обозрение» «Загон» (1893). Коснувшись истории попыток провести в России некоторые преобразования в крестьянском быту, Лесков высмеивает самодовольное невежество и дикость их противников. Гимн «курной избе» — не спасение для зашедшего в тупик общественного уклада. За отсталость народа ответственны те, кому принадлежат власть и знания. Оказывается, что от построений иных публицистов и мыслителей недалеко до дремучего убожества «твердо-земного» помещика-пензяка или «отставной» генеральши. Не принимая призывов к «замкнутости» и выступая за «широкое международное общение с миром», писатель иронизирует: «стремление отгораживаться от света стеною нам не ново»... «Стена» и «загон» — принадлежности отсталого общественного существования. Это выступление было поддержано Л. Толстым: «Хороша старина, но еще лучше свобода».

Однако размышления, которые в «Бесстыднике» и «Загоне» сформулированы с публицистической прямотой и поданы с сатирической определенностью, с большей многозначностью звучат в произведениях, далеких от публицистики и сатиры. Проблема национального характера дана в нескольких «регистрах» в повести об Иване Северьяныче Флягине, появившейся в 1873 году, как раз на этапе углубившегося внимания писателя к этой проблеме. Лесков сталкивает своего Очарованного странника с жизненным укладом степных кочевников татар, проводит через искушение «азиатчиной». Хотя внешне герой на время плена сливается с иноплеменным укладом, внутренне для него даже и не стоит вопроса об отказе от своей органической сути. Хитро используя темноту и запуганность кочевого становища в случае с крещением и побегом, Флягин тем самым доказывает свою непричастность к чуждому образу жизни. В своих странствиях Иван Северьяныч оказался между полицейщиной, царящей на его родной земле, и «азиатчиной», спасшей его на время от преследований и казенного суда, но забравшей в новую неволю. Однако, наделенный богатырскими задатками мужества, чистоты и независимости, он с честью выходит из испытаний, приобретая еще большую душевную крепость, приближаясь к осознанной этичности.

А в «Колыванском муже» (1888) еще встреча с иноплеменной культурой — искушение «неметчиной»... И с такой же остротой заданы вопросы: выстоит ли герой в своей национальной сути? Что сохранит, чем пожертвует? Опять увлекает «страстная и странная повесть», теперь рассказываемая русским моряком Иваном Никитичем Сипачевым... Только вряд ли стоит, вслушиваясь в признания добродушного, вызывающего симпатию героя, не замечать дружелюбной усмешки автора: он-то знает дело глубже и в полном объеме...

Встреча разных национальных характеров в повести подана заостренно, почти утрированно. И вот у Сипачева сыновья получают немецкие имена, крещены не по православному обычаю... Герой страдает от неудовлетворенности и обиды... Легко во всем обвинить тещу Венигрету, непреклонную Аврору, слабую Лину, а за ними — строгий, педантичный жизненный уклад. Но не правильнее ли задуматься над тем, что отличает в первую очередь главного участника событий, потерпевшее лицо? Его две женитьбы до этого показали, что он чаще всего оказывается игрушкой в руках более сильных людей и обстоятельств. Не случайно в его самообвинениях мелькает слово «тряпка». «Неопределенность» и безволие, к сожалению, дополняют его завидную широту и обескураживающую открытость.

Но при всех своих терзаниях герой, доверяя собеседнику свое «горе», признается и в «счастье». В этом произведении нет плохих людей, хотя персонажи ссорятся, переживают, несут потери. Все выяснится, если подумать, что соединило Сипачева с немецкой семьей. Его потянуло в прочный мир домашнего уюта, надежного и опрятного быта, к чуткости и чистоте отношений после горького опыта. И, конечно, Иван Никитич «управлен хорошим кормчим», как названа повествователем Аврора, всегда побуждающая героя к правильным и решительным поступкам. Она умеет говорить «найн», а Сипачев в этом умении нуждается. «Трудная, серьезно задуманная фуга», фуга достойной жизни, требует воли, решительности. В свою очередь категоричное «нет» Авроры выигрывает от соединения с добротой и покладистостью Ивана Никитича...

Лесков предложил читателям глубокую и тонкую вариацию на насущную тему. Прозаиком изображено живое общение различных культур и бытовых укладов, психологических типов и этических принципов, не обходящееся без потерь и компромиссов, но и обогащающее, требующее уступок, но и выясняющее, от чего отказываться нельзя.

В «Колыванском муже» Лесков как бы исправил ошибку слишком категоричного противопоставления тех же самых племенных обычаев, допущенную им в повести «Железная воля» (1876). «Вопрос о немецкой воле и нашем безволии» там решался скорее в пользу «безволия». Непреклонный Гуго Пекторалис из Доберана, не выдержавший соревнования в терпеливости с безалаберным Сафро-нычем и подавившийся блином на поминках по своему противнику, был, пожалуй, схемой, предварительным подходом к сложной теме. Не случайно «Железная воля» не была включена автором в собрание сочинений. В «Колыванском муже» мысль Лескова многозначнее и у нее есть перспектива...

И художник выскажется в одном из писем 1888 года: «...надо избегать племенного разлада. «Единство рода человеческого», — что ни говорите, — не есть утопия; человек прежде всего достоин участия, потому что он человек, — его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал». Писатель добавляет: «...человек, родственный мне по мысли, — роднее того, который одного со мною племени, но настроен совсем иначе, как я».

Один из самых необходимых и важных путей воплощения национального характера — бескорыстное творчество. Лесков придает особое значение в русской жизни умельству и художеству. Это видно в показе им судеб «искусников», талантливых самородков, в изображении их мытарств и озарений. Мастера, способные своими-золотыми руками сотворить «что-нибудь сверх понятия», несут в своей жизни и делах смысл общезначимый. В них духовная энергия народа, движение, надежда. Тем более что обозначения «артист», «красота», «таланствовать» приложимы в сознании писателя ко многим людям, а не только к тем, кто впрямую причастен к производству творений ремесла или искусства. Артистизм, умельство, художественная одаренность — непременная принадлежность личности, по Лескову.

1. Человек живет словами. Часть 3.
2. Человек живет словами. Часть 6.
3. Человек живет словами. Часть 4.
4. Человек живет словами. Часть 2.
5. Человек живет словами. Часть 1.